Порт. Большой пустырь с воротами на одном конце и с причалами на другом. Вдоль забора, огораживающего этот пустырь, растет немного зелени. Возле ворот полоса зелени заметно утолщается. В этом утолщении прячется сторожка и прилегающая к ней полоса асфальта.
За сторожкой, подалее от ворот, сбитая на тяп-ляп собачья будка. Вдали возвышается гора металлолома, там слышно урчание самоходного крана, грузящего металлолом. Я стою у входа в сторожку. Смотрю на собаку. Собака, в трех метрах от меня тихо мурлычет. Собака привязана цепью, цепи хватит метров на пять-шесть. Собака меня не боится, смотрит в глаза и на руки, попеременно переводя взгляд с одного на другое. Я демонстрирую добрые намерения и показываю собаке свои ладони. Собака понимает, что у меня в руках нет еды. Собака решает, что правильнее будет полаять на меня. Мурлыкание переходит в рычание и через мгновенье в лай. Собака с места не встает, лает лежа, приподняв голову. Собаке нравится исполнять свой долг. Она сияет от счастья, и, по этому, отчаянно виляет хвостом. Хвост выдает истинные эмоции собаки. Ей было скучно, и, коль скоро, я не дал ей еды, она выбрала меня средством демонстрации верноподданности. Через минуту, из сторожки, не выдержав лая, выходит вахтерша, вахтерша смотрит на меня, потом на собаку, вахтерша соображает, что я не вор и ничего из порта не вынесу (вынести можно только разве что металлолом). Желая угомонить собаку и не нарушить ее представления о долге, вахтерша хвалит собаку, говоря ей, что она молодец, что да мол, чужой я, что успокойся милая, так как она (вахтерша) уже в курсе дела и при надобности примет меры. Воодушевленная собака лает еще громче. Ее зациклило. Я прячусь в сторожке, собака начинает снова мурлыкать. Я высовываю голову из сторожки — собака лает, прячу — мурлычет. Пять-шесть попыток. Собака понимает, что я над ней издеваюсь, и, чтобы не омрачить понятие собачьей чести, замолкает. На самом деле ей становится просто лень и замолкает она так, как будто у нее садятся батарейки, постепенно уменьшая частоту и громкость лая. Потом она делает вид, что не лаяла вообще.
Я подхожу ближе. Собаке становится страшно. Страшно оттого, что она не понимает моих намерений. Еды я не даю, а других видов взаимоотношений с человеком (кроме битья) она не знает. Ее, видно, ни разу в жизни не гладили. Методом исключений она делает определенные выводы и начинает звать вахтершу на помощь. Она начинает точно так как в прошлый раз лаять, но хвостом уже не виляет. Ей страшно, что ее вождь и учитель (вахтерша) ошибся во мне, и, следовательно, вообще не всегда бывает прав. Что вождь не идеал и на его решения не всегда можно положиться. Она перестает верить в жизнь и мысленно готова с ней расстаться. Она готова умереть, защищая свои идеалы (безупречность мышления вахтерши). Собака продолжает лаять, не вставая при этом с места. Собака боится подойти ко мне и боится потерять достоинство отступив. В собаке тлеет надежда, что вахтерша права, что я не причиню зла, и, поэтому, не сдвигается с места, так как любое ее движение явилось бы яркой демонстрацией неверия в идеалы. Система ценностей собаки переживает острый кризис. Еще один шаг с моей стороны, и система ценностей собаки рухнет, ее поведение станет непредсказуемым и опасным. Собака испытает страшный стресс и перестанет верить вахтерше.
Я останавливаюсь. Собака окончательно перестает понимать мои намерения и постепенно сходит с ума. Она еще не видела подобного и вряд ли увидит. Она вообще до сих пор видела только понятные, с ее точки зрения, вещи. Я стою и смотрю на собаку. Собака продолжает звать вахтершу, чтобы та все поставила на свои места. Пока собака лает, с ума она не сойдет, так как занята. Выходит вахтерша, все становится на свои места. Собака счастлива, она лезет к себе в будку пережить случившееся. Я иду к куче металлолома искать себе новое занятие. Уходя, слышу доносящееся из глубины будки мурлыканье собаки.
Рома Петров